Когда мы познакомились, я была почти ребенком. Мне было лет двадцать, и я писала диссертацию по Джону Фаулзу. И Раф стал для меня одним
из его персонажей — магом с острова Фраксос. Есть такие люди, которые влияют на всех, а сами остаются в тени. Которых все знают, такие культурные медиаторы, у них есть знакомые поэты, художники и писатели, бизнесмены и актеры, живущие в разных городах по всему свету, буквально на всех континентах: я знаю друзей Рафаэля, живущих в Австралии и на Аляске, в Киеве, Львове и Джанкое, Чикаго, Черновцах и Москве. Он был из тех людей, увидев которых всего лишь раз, ты запоминаешь на всю жизнь, он был из тех людей, чья любовь не знает границ, и неужели есть та граница, за которой он не сможет почувствовать нашу любовь?
На моем компьютере раскрыта его последняя «Вторая книга идолопоклонства». Но вместо того чтобы писать на нее рецензию, я пишу некролог. Любой писатель при жизни превращается в текст, становится меньше, чем тело, заменяет живое дыхание на черные строчки, а он не превратился. Он вносил в нашу жизнь ароматы древних мистерий, он писал о кентаврах так, как будто и сам был кентавр, он приручал стихии — огонь и воду, он учил меня не зависеть от признания, а просто делать свое дело, он всю жизнь прожил в андеграунде, сначала в московском, потом в киевском, затем в чикагском.
Один из родоначальников метафоризма, создатель античных масок, редактор журнала “Reflect…”, режиссер подпольного авангардного театра — все эти ипостаси были слишком малы для него, он выпрыгивал из них, как змея из новой кожи, как уроборос охватывая весь мир. Раф обладал той многогранностью, которая была свойственна титанам Возрождения, и вместе с тем в нем было что-то незавершенное, или, как он сам о себе писал:
Я был игрушкой, заводным Орфеем,
Несбывшегося хора корифеем…
И вот смерть поставила точку в его поистине трагической судьбе, учившей нас всех жизни ради искусства, тому, что слава не важна, тому, что другие эпохи все еще здесь, а мифологические создания воплощаются в людях.
Прощай, последний Кентавр!
Помним, любим, скорбим.
12.08.13 17:31
Этот выпуск "Антологии мировой поэзии", как и несколько следующих, посвящается светлой памяти Рафаэля Залмановича Левчина. Поэт, писатель, художник, скульптор, культуролог, мыслитель, человек исключительного мужества, скромности и благородства, Рафаэль Левчин не просто достойно прожил свою жизнь – он внес в русскую культуру вклад, значение которого переоценить невозможно. Я не раз писал об этом выдающемся человеке, дружбой с которым буду гордиться до конца своих дней.
Рафаэль Залманович Левчин родился в 1946 году в Крыму. Написано о нем и на бумаге, и в интернете достаточно, так что всех, кого интересует его биография, образование, участие в творческих группах, его книги, картины, скульптуры, публикации в журналах и антологиях, я отсылаю к печатным изданиям и интернету – там все это есть. Для меня важны не внешние события жизни художника, а то непостижимое кипение духа, которое возносит его над миром обыденности. Поэтому я очень хорошо понимаю, что имеет в виду Левчин, говоря:
«...Почему вообще до сих пор существуют поэты? Не переводятся ведь, хотя их истребляют порой не менее последовательно, чем евреев! Почему, несмотря на регулярные программные заявления о полном и окончательном исчезновении поэзии, она отнюдь не исчезает и, строго говоря, остаётся тем же странным внелогическим делом, что и тысячи лет тому назад? Каким образом невероятная стойкость поэзии сочетается с периодами явного её упадка?... ...Когда-то один друг автора этих строк заявил: "Молитва совершеннее любого стихотворения!" Через несколько лет другой друг возразил: "Смотря какое стихотворение. Иное стихотворение становится молитвой! "…»
Настоящее искусство всегда элитарно. Настоящее искусство всегда трагично. Художник, творец никогда не бывает понят толпой, восхищающейся залетным ряженым, гримасничающим на выстроенном сворой ничтожеств пьедестале, и не замечающей того, кто вопреки пошлости и безвкусице черни, работает для вечности.
Он был небольшого роста, худощав, иногда мне в нем чудилась тень моцартовская, праздничная. В нем не было никакой мрачности. В нем была легкость, изящество. Но была и грусть, скорее даже трагизм.
В поэтах порой веером выдвигаются лица других поэтов, так можно встретить лица близких родственников в лицах, которые когда-то, взрослея, проходили разные этапы внешнего сходства.
Рафаэль понимал безукоризненные достижения античности так, словно он сам и есть житель Вечного Города, гражданин Рима, в котором охотно обсуждают день и быт своих поэтов, словно он окружен актуальностью, характерной непосредственностью той эпохи. И также по своему, он ни на кого не похоже видел сегодняшний новый пласт метаметафоризма.
Его природная легкость, утонченность дали ему непредсказуемость и виртуозность слова.
Это, несмотря на то, что конец века прошедшего и начало века наступившего, в котором мы, знавшие его, так или иначе были вместе с ним, оказались десятилетиями вала самодеятельности, разрушительного каданса и инерции.
Было чему удивляться. Его стихи – на высоте реального повода, на взлете не придуманного вдохновения, – двигались руслом живой интонации, на грани одной волны дыхания, притом живописны, чувственны, интуитивны, интеллектуальны, там все было пережитое, каждая реминисценция.
Хотя многие не понимают – как это можно, и даже читателю, войти в воды минувшего, эмпирически сопереживать произведению античности, параллельному пространству, – миру, напряженно, ажиотажно-движимо, густо заселенному крупными плитами мифов и их персонажей, – и вести внутренний диалог с далеким языческим прошлым. Но поэту, такому поэту – можно.
И в новых красках отражалась новая, свежая возможность поэтичности, открывалось сегодняшнее время и современные детали, заново вместившие в себя вдохновение и лирику.
За Рафаэлем чувствовались труды его души, его календарь превращений, запечатленный в его стихах, а не лукавый трюк и поза.
Это будет оставаться со мной. Я навсегда благодарен ему за отклик, за незабываемое, за то светлое, которое он дарил мне.
За два месяца до смерти Рафаэль Левчин подарил мне свою последнюю книгу — «Старые эфебы». Я сразу понял: автору было по-особому
дорого имя, которое он дал сборнику. Эфебами в Древней Греции называли юношей. А Рафаэль, как большинство поэтов, так и не переступил порог этого возраста. Мне казалось, ему было скучно и неуютно в мире солидных людей. Может быть, потому он так часто менял профессии: работал инженером-химиком, натурщиком, ночным сторожем, лаборантом-археологом, художником-оформителем, машинистом сцены, лектором, актером, завлитом, руководителем литстудии… Этот колоритный перечень припомнил когда-то сам Рафаэль. Однако он явно упомянул далеко не все.
Его подлинная, духовная биография открывается в стихах. Его утаенные от всех маршруты надо прежде всего отыскивать в мифах, которые так увлекали Рафаэля Левчина:
Я был игрушкой, заводным Орфеем,
несбывшегося хора корифеем,
бормочущим строку “Упанишад”.
Душ-лепестков теплился еле-лепет,
свечей погашенных, вдвойне нелепых.
Я помнил только предыдущий шаг.
И в шорохе, как свет, клубившем плечи,
Аристофан шагал ко мне навстречу…
А мы шагнули в пространство друг друга лет десять тому назад — немалый для эмиграции срок. В дружеском застолье Рафаэль — в отличие от многих литературных собратьев — был тих, почти незаметен. Но совсем другим — ярким, неожиданным, неуступчивым — он представал в своих книгах. И — в своих графических работах, коллажах. И в своем многоязычном самиздат-журнале «REFLECT… КУАДУСЕШЩТ» (редактировал его вместе с женой Эльвиной Зальцман).
О большом таланте Рафаэля Левчина, которым его безоглядно одарила природа, я часто думал, разглядывая сделанные им замечательные маски. Они занимали целую стену в его квартире, громоздились в кладовке. В них — как в жизни — встретились, переплелись, безнадежно боролись друг
с другом добро и зло, коварство и простодушие, цинизм и наивность.
Уходит поэт, и вот уже мы иначе, чем прежде, перечитываем его стихи — ищем предчувствия, прозрения. Конечно, они есть и у Рафаэля:
замечательно проводили время
но как-то забыли
время не проведёшь
Впрочем, как всегда у Рафаэля Левчина, его исповедь звучит пронзительнее, когда он погружается в античность:
Гай Валерий, не ходи на званый вечер.
Лучше дома поработай над поэмой.
Эти встречи, эти речи, эти плечи…
Эти тени под глазами…
Эта тема…
Я любил её не так, как все, иначе.
Я люблю её, мою любовь не выжечь.
Я люблю её и о прошедшем плачу.
Я любил её и потому не выжил.
Болел Рафаэль совсем недолго, но так тяжело, что впору вздохнуть: не дай Бог никому! Стремительно убивавшая его болезнь оглушила не только друзей, но, пожалуй, и его самого. Говорил с недоумением: «Мне кажется, кто-то играет со мной…» Однако и у последнего порога вспомнил о других: с помощью жены (руки уже не слушались) вышел в интернет — сказал спасибо многолетним приятелям по «живому журналу».
Рафаэль Левчин родился в Крыму, в Джанкое; учился в Ленинграде (институт легкой промышленности, химфак), в Москве (Литинститут); долгие
годы прожил в Киеве. Но не раз признавался, что обрел подлинный дом в Чикаго. Я думаю, это ощущение у «антисоветчика» Рафаэля Левчина было прежде всего связано с неповторимым ощущением обретенной именно здесь свободы.
Что ж, на этой чужой, но доброй к нам земле мы и простимся с ним.
Хлебнув животом барабанную дробь,
ты втянут вращением слева направо,
давай поперек, до поверхности мили
и пена зрачков, что тебя не любили.
А ты им навстречу с распахнутым чревом,
с разодранным зевом в родных отголосках
а ты им люблю вас, а ты им простите, -
хотя бы один отозвался в подпитии.
Но час наступил и пора им за дело –
сверните-ка небо рулоном, ублюдки!
Но веером пальцы и ноги кривые,
И крутят под кайфом штурвал рулевые.
А ты Лао Цзы вспоминаешь и Юнга,
как смесь махоона с монахом на льдине,
волшебной рукой превращен в орегами
иными утешил себя берегами.
Но так беспощадно подпилены плечи
погонами брата под северным небом,
и тянет сквозняк бесконечных просторов
поэзией нищих, уродов и воров.
Ночами они леденее, чем клены,
а утром едва шевелится личинка,
то наголо шашки, то в карты сразятся,
то бродят не зная, кому бы отдаться.
И шорох огня, заменившего плечи,
на кой тебе эта старуха Афина?
Пойдем погуляем, промнем свои кости,
пока они нас не сожрали от злости.
Потом не спеша отольешь свои маски
в каком-нибудь югом отмеченном месте,
нарежешь батон и с пакетом кефира
уснешь, не дождавшись ночного эфира.
И втянут вращением справа налево
ухватишь за кости феерии веер.
И тени пройдут вереницами лилий,
которых любили, любили, любили...
Заводному Рафаэлю, игрушке
Светлой памяти Рафаэля Левчина
Черника, губы, молоко,
дышать легко бесплатный воздух,
прости, что время далеко
ушло, теряя эти звезды.
Не страшно думать, что устал,
страшнее доверять картинам.
Мы так привыкли лгать крестам,
что вырастали на пути нам.
Страшнее знать, что никогда
тобой не обернется птица,
и не позволит всласть напиться
неумолимая вода.
Допустим, да, а может быть – и нет,
но, между тем, кому какое дело,
кто на себя примерил это тело –
и был он человек или поэт?
И чью выносит душу на бумагу
поэзии высокая стезя?
Кому Эвтерпа, пальчиком грозя,
дарует безоглядную отвагу?
Кто, несмотря на жизни суету,
пренебрегает славой и успехом,
и сам с собой прощается со смехом
не подведя последнюю черту?
Невнятность отдаленного родства,
неясность звуков, непонятность речи –
ложатся на подставленные плечи
значенья естества и шутовства.
Вершатся непонятные дела,
рифмуются бессмысленные звуки,
на берегу, заламывая руки,
Офелия стоит, белым-бела.
Скучает парус, рушится анчар,
орел топорщит перья у решетки,
и на ходу сапожник рвет подметки,
и месит глину сумрачный гончар.
Итак, и да, и нет, и может быть,
все сбудется по сказанному слову,
и мы бежим навстречу крысолову
пытаясь не понять, а не забыть...
Памяти Рафаэля Левчина
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Георгий Иванов
Когда умирают пилоты
взлетают в сердцах террористы,
артисты особой породы
особой любви пацифисты.
Что пишет паяц из окопа?
Что ищет в сиреневом снеге?
К кому это все, Пенелопа?
В каком утаилось побеге?
Взрываются тучи в зарницах!
Летят над землей аргонавты!
Яснится в зерне, нерестится
цветная и сочная правда.
Привет вам кентаврово семя
на сверхзвуковых перекатах
не время еще вам, не время –
подростки в небесных заплатах,
вы новые маски возьмете,
объявите новые звуки
и в глиняном солнцевороте
пропьете разлуки!
Когда-то уже писал о том чувстве художественного родства, чуть ли не братства, которое испытывал и продолжаю нести в своих внутренних отношениях с ним.
Отчетливо понимаю, что наша связь с Рафом только усилилась за этот год, когда поговорить и обменяться мыслями стало возможно лишь на самых тонких, мистических уровнях. Не сомневаюсь, что вы в значительно большей степени ощущаете эту связь, ведь его любовь к вам всегда была такой ясной, немногословной, сквозной.
Конечно, очень грустно и больно, что Рафа нет рядом, что нельзя испытать тех ощущений, которыми было всегда пропитано общение с ним: легкости, юмора, партнерства, поддержки. Но почему-то есть уверенность, что мы еще обязательно встретимся с Рафом и скажем друг другу наше обычное приветствие: "Ну, як Ви, Панэ?" И обязательно душа в ответ расплывется в улыбке...
Грущу вместе с вами.
Вспоминая в эти дни Рафа...
Мне очень хотелось бы, подражая примеру многих поэтов, почтить память Рафаэля Левчина стихотворением. Увы, новых строк у меня пока не сложилось. Но один сонет, написанный около года назад, мне ныне видится и слышится хотя бы в малой мере созвучным тому облику поэта, который предстоит моему мысленному взору. И я буду рад, если этим стихам будет дана возможность прозвучать сегодня в честь Рафаэля Левчина и в память о нем.
AНАНКЭ
O, сколько б тусклый прах земных дорог
нога комедианта ни топтала,
вовек о скорбной участи Тантала
трубить надрывно будет древний рог!
Железной хваткой горло сдавит рок,
и вновь подъемлем с ревностью вассала
мы камни слов – священные кресала,
чтоб жертвы огнь возжечь в урочный срок.
В пылу агона нет с судьбою сладу;
как миф, страшна космическая роль, –
и, коль в игре добьемся мы успеха,
нам от богов достанутся в награду
пространства опрозрачненная боль
и страждущих светил глухое эхо.
Со дня его смерти прошло уже полтора года, cтройной мемуарной статьи о нем у меня не получится, (хотя мое творческое общение с ним длилось 15 лет) только осколки - т.е. отдельные части - скорее обрывки памяти о встречах с ним.
Это не была нормальная, в человеческом понимании (застольная дружба)- это была творческая работа, которая об’единяла нас все эти годы. Наши встречи в основном происходили на художественных выставках и поэтических вечерах, кинопросмотрах и театральных представлениях и везде Рафаэль был кумиром - все считались с его мнением. А его поэтические семинары иллюстрированные коллажами и масками напоминали ЛИКБЕЗ и это было театральное действо- единство слова и изображения. Он был художником во всем и, даже тогда, когда был редактором. Рафаэль тонко чувствовавал чужие литературные произведения. Его корректура не была направлена на исправление “ошибок”, а наоборот на восхваление и превращение их в поэтическую норму. Рафаэль был чутким собеседником, с ним всегда было легко общаться, он всегда шел навстречу аппоненту, если даже это противоречило его творческим принципам. В наши дни его чуткого внимания так не хватает ни только мне , но, я думаю, и многим, кто его знал и любил.
Мне трудно писать о Рафаэле Левчине, потому что он для еще меня еще живой . . .
Я с верблюдом знаком.
У которого выросли тихие дети.
Сам верблюд живёт на свободе.
С подругой – Рыжей Лисой.
От чего в шерсти супругов песок
Превратился в звонких жуков.
Тихо время течёт, словно ветер,
Тихо словно песчаная эфа.
Я очки надеваю и вижу причину –
просто-напросто жарко, дышится трудно
посему, через голову шкуру он тянет, как свитер.
И уже не верблюд он, а Рафа
мирный, правильный, строгий еврей.
Тихо время течёт словно ветер.
Тихо словно песчаная эфа.
Я с верблюдом знаком.
С Рафой, автор, знаком тридцать лет.
Раф делился последним со мной.
Оставаясь при этом одним из людей молчаливых.
Он теплее обычного солнца.
Он простой, потому, что не скучный.
Я с верблюдом знаком.
Раф под вечер ложиться в песок. Солнце село.
И во сне, просит Лилю – Лисицу:
«Пистолет мне и красную рыбку купи, я хочу…»
… как всегда, как у всех, как в века
Тихо время течёт, словно ветер,
Тихо словно песчаная эфа пустыни
Ищет мышку под ушком Лисицы.
Я с верблюдом знаком.